И тебе конец рабочей недели, и тебе пятница 13-ое, и тебе погода хорошая :)))
Кстати - а что все так числа 13-то шугаются? Допустим, историческую подоплёку этого дела я знаю, а по-жизни-то почему?
Да, историческая справка для любителей:
Жил-был в далёкие-далёкие времена, аж в 14 веке, магистр ордена тамплиеров Жак де Молэ. И было у него, а вернее, у его ордена, очень много денег. И как-то так получилось, что королю Франции Филиппу IV Красивому резко захотелось халявного бабла. Подсказал ему это дело канцлер Ги де Ногаре, дяденька в ту пору уже в годах, но нюха на то, что плохо лежит, ещё не утративший. Призвали на помощь тогдашнего римского Папу Климента VII, чтоб легитимности процессу подбавить, и поехало: тамплиеров объявили вне закона, еретиками, всё, как положено, а имущество постановили изъять на благо народа. Королю и остальным двоих из этой троицы в карман. Но тут случился облом.
Тамлиеры тоже были не дураки и большинство денежек и сокровищ - аккуратно перепрятали, да так, что до сих пор ищут. Товарищ Жак де Молэ тоже оказался достойным предком красных партизан, и 7 лет под пытками молчал, аки рыба об лёд. Когда троица под предводительством Филиппа поняла, что сокровищ и прочей халявы им не видать, они сильно расстроились и решили устроить образцово-показательный шашлык. Из магистра Жака, естественно. Вот тут, собссно, и начинается история пятницы 13-го. Аутодафе назначили аккурат на этот день.
Магистр, который несколько был обижен на короля, папу и канцлера, пообещал им с костра, что мол зря вы меня сюда, мужики - года не пройдёт, а мы с вами встретимся. Ну ладно Ногаре - тот уже и так одной ногой был здесь, другой там, а вот папа и особливо король были мужчинами в самом расцете сил.
Ан товарищ де Молэ каркать умел. Не прошло и года, как вся тройка, участвовавшая в разгроме ордена тамплиеров, благополучно скопытилась. А пятницу 13-ое с тех пор, по одной из версий, и невзлюбили.
Когда я в классе эдак пятом прочитала сказку Гофмана про крошку Цахеса-Циннобера, я, естественно, не задумывалась о том, что могло подтолкнуть фантазию великого романтика в этом направлении. А вот когда я начала подрастать, я с удивлением осознала, что уродец-карлик, который кажется всем неотразимым и талантливым, собирая на себя все достоинства по-настоящему талантливых людей, заставляя окружающих приписывать этим талантливым людям его, Циннобера, омерзительные поступки, не такой уж и вымышленный персонаж.
Несколько раз мне приходилось сталкиваться с людьми, которые ухитрялись всем казаться хорошими, добрыми, милыми, душевными, умными и вовсе исключительными. У меня же, как у студента Валентина, возникало единственное желание - крикнуть: "Люди! Это же ничтожество, оно и сидеть-то с вами рядом недостойно!"
Но крик оставался беззвучным, а окружающие, в том числе и весьма мною любимые и уважаемые, продолжали восхищаться мразью, которая в один прекрасный момент не гнушалась вытереть об них ноги, посильнее подставить и после продолжить своё победоносное шествие по жизни в ореоле любви и всеобщего поклонения. До тех пор, пока не сочтут нужным выкинуть из своего кортежа очередного бывшего приятеля пинком побольнее. И не заменят его на кого-нибудь более им нужного.
Вот я думаю - это свойство моего взгляда - выхватывать таких паразитов из толпы, или кто-то ещё может похвастаться сомнительным талантом не поддаваться гипнозу подобных тварей?
- Ой, переведи с английского, что такое patchwork?
- Это такое… Что угодно, сшитое из лоскутков чего попало…
(из разговора)
PATCHWORK
Писем я пишу немного. Максимум пару штук в неделю. Потому что писать мне их практически некому и ещё потому, что к такой серьёзной вещи, как эпистолярный жанр, я отношусь очень ответственно и сочинять бессмысленные, из пяти-шести предложений, писульки считаю ниже своего достоинства, а, чтобы написать письмо, которое я буду считать настоящим, нужно о чём-то подумать, что-то почувствовать, рассказать о чём-то таком, что интересно было бы читать тому, кто это письмо получит…
Сейчас, например, я думаю о чём бы рассказать тебе, путаюсь в разноцветных обрезках и тонких нитях ситцевых и шёлковых мыслей, пытаюсь сшить их в единое полотно…
Можно – о том, что только начался сентябрь, а за окном уже самая настоящая осень; что у меня все волосы заплетены в мелкие-мелкие косички, а в них – серебряные колечки; что от влажной погоды косички смешно пушистятся; что волосы по-прежнему пахнут Eau par Kenzo; что на мне широкие тёмно-голубые джинсы и огромный свитер цвета засохшей травы, в который я могу завернуться целиком два раза; что в свои 19 я всё ещё умудряюсь и могу себе позволить выглядеть как девочка-тинейджер, позаимствовавшая одежду старшего брата; что из входной двери слегка сквозит, что пью уже вторую чашку зелёного жасминового чая, а руки почему-то до сих пор холодные, что за окном слышен шум десятков проезжающих машин, что барвумен-я-забыла-как-её-зовут-кажется-Лена-но-возможно-я-ошибаюсь шуршит за стойкой пачками чипсов с паприкой и шипит бутылкой кока-колы; что она часто жалуется мне на проблемы с избыточным весом, а я советую ей пить больше зелёного чая; что она купила большую пачку этого самого чая и пьёт, пьёт, пьёт его целыми днями, потом бегает в туалет, потом снова пьёт, но пока вроде бы не похудела; что вчера я до паучьего состояния накурилась травы и чуть не уснула за кухонным столом над чашкой опять же, мать его, зелёного чая; что я не хочу осени, ненавижу осень, терпеть не могу её за неё саму и за то, что она приводит вслед за собой зиму; что мне хочется взвыть от этих отвратительных холодных капель, которые падают с неба на лицо и за шиворот; что листья на деревьях желтеть пока не собираются, но дыхание осени уже ощущается везде; что этот сентябрь совсем не похож на предыдущий – тогда мне писалось легко, я, словно призма, пропускала сквозь себя преломляющийся солнечный свет, раскладывая его на отдельные цвета спектра, чувствовала каждой гранью – дуновение ветра, медленную агонию лета, последние тёплые лучи, меланхолию облачных мелодий, переваливающиеся прозрачные паутинки, протянутые ниоткуда в никуда…
Можно рассказать тебе о первом, что придёт в голову, о странном, о многом, о главном, о безнадёжной светлой любви, о пути, которому не нужно оправдание направлением, о нас, никогда по-настоящему не бывших, и о других – слишком ощутимых и реальных, чтобы их существование можно было игнорировать, о том, что порою свет – это всего лишь отсутствие тени, о глубине резкости, о необъективности широкоугольных объективов с небольшим фокусным расстоянием, о судьбе, которая имеет свойство иногда так неожиданно фокусничать – ловкость рук и никакого мошенничества, но совершенно неясно, с кого спрашивать за эти фокусы и кому принадлежат эти руки; о том, чем диспозиция отличается от экспозиции, а скрытые камеры – от камер предварительного заключения; о том, что с веток капает тоска, что светел только сгорающий; что зелёный, будь он неладен, чай горек – перестоял; что чай и отчаянье – кажется, всё-таки однокоренные слова; что иногда мне кажется, что НИКОГДА.
Так много слов, мыслей, обрывков, обрезков, тесьмы, цветного канта – но ткань топорщится, ножницы вываливаются из рук, нити путаются и рвутся, из этого никак не получится ни тёплое лоскутное одеяло, которое согреет ненастным ноябрьским вечером, ни даже коврик, о который можно вытереть ноги, возвращаясь домой из дождливой слякоти…