так что, Наталия, читаем вот таким образом...
(c) Перевод, Ю. Стефанов
(c) Вычитка, верстка, СЕРАНН, 2002
Хорхе Луис Борхес.
Письмена бога
Каменная темница глубока; изнутри она схожа с почти правильным
полушарием; пол (тоже каменный) чуть меньше его наибольшей окружности, и
потому тюрьма кажется одновременно гнетущей и необъятной. Посередине
полусферу перерезает стена; очень высокая, она все же не достает верхней
части купола; с одной стороны нахожусь я, Тсинакан, маг пирамиды Кахолома,
которую сжег Педро де Альварадо; с другой -- ягуар, мерящий ровными и
незримыми шагами пространство и время своей клетки. В центральной стене, на
уровне пола, пробито широкое зарешеченное окно. В час без тени (полдень)
вверху открывается люк, и тюремщик, ставший от времени безликим, спускает
нам на веревке кувшины с водой и куски мяса. Тогда в темноту проникает свет,
и я могу увидеть ягуара.
Я потерял счет годам, проведенным во мраке; когда-то я был молод и мог
расхаживать по камере, а теперь лежу в позе мертвеца, и мне остается только
ждать уготованной богами кончины. Когда-то длинным кремневым ножом я
вспарывал грудь людей, приносимых в жертву; теперь без помощи магии я не
сумел бы подняться с пыльного пола.
Накануне сожжения пирамиды сошедшие с высоких коней люди пытали меня
раскаленным железом, чтобы выведать, где находится сокровищница. У меня на
глазах была низвергнута статуя Бога, но Бог не оставил меня и помог
промолчать под пыткой. Меня бичевали, били, калечили, а потом я очнулся в
этой темнице, откуда мне уже не выйти живым.
Чувствуя необходимость что-то делать, как-то заполнить время, я, лежа
во тьме, принялся мысленно воскрешать все, что когда-то знал. Я проводил
целые ночи, припоминая расположение и число каменных змеев или свойства
лекарственных деревьев. Так мне удалось обратить в бегство годы и снова
стать властелином того, что мне принадлежало. Однажды ночью я почувствовал,
что приближаюсь к драгоценному воспоминанию: так путник, еще не увидевший
моря, уже ощущает его плеск в своей крови. Через несколько часов
воспоминание прояснилось: то было одно из преданий, связанных с Богом.
Предвидя, что в конце времен случится множество бед и несчастий, он в первый
же день творения начертал магическую формулу, способную отвратить все эти
беды. Он начертал ее таким образом, чтобы она дошла до самых отдаленных
поколений и чтобы никакая случайность не смогла ее исказить. Никому не
ведомо, где и какими письменами он ее начертал, но мы не сомневаемся, что
она тайно хранится где-то и что в свое время некий избранник сумеет ее
прочесть. Тогда я подумал, что мы, как всегда, находимся при конце времен и
что моя судьба -- судьба последнего из служителей Бога -- быть может, даст
мне возможность разобрать эту надпись. То обстоятельство, что я находился в
темнице, не лишало меня надежды; вполне вероятно, что я уже тысячи раз видел
эти письмена в Кахоломе, только не смог их понять.
Эта мысль ободрила меня, а затем довела до головокружения. По всей
земле разбросано множество древних образов, неизгладимых и вечных; любой из
них способен служить искомым символом. Словом Бога может оказаться гора, или
река, или империя, или сочетание звезд. Но горы с течением времени
рассыпаются в прах, реки меняют свои русла, на империи обрушиваются
превратности и катастрофы, да и рисунок звезд не всегда одинаков. Даже
небосводу ведомы перемены. Гора и звезда -- те же личности, а личность
появляется и исчезает. Тогда я стал искать нечто более стойкое, менее
уязвимое. Размышлять о поколениях злаков, трав, птиц, людей. Быть может,
магическая формула начертана на моем собственном лице, и я сам являюсь целью
моих поисков. В этот миг я вспомнил, что одним из атрибутов Бога служил
ягуар.
И благоговейный восторг овладел моей душой. Я представил себе первое
утро времен, вообразил моего Бога, запечатлевающего свое послание на живой
шкуре ягуаров, которые без конца будут спариваться и приносить потомство в
пещерах, зарослях и на островах, чтобы послание дошло до последних людей. Я
представил себе эту кошачью цепь, этот лабиринт огромных кошек, наводящих
ужас на поля и стада во имя сохранности предначертания. Рядом со мной
находился ягуар; в этом соседстве я усмотрел подтверждение моей догадки и
тайную милость Бога.
Долгие годы я провел, изучая форму и расположение пятен. Каждый слепой
день дарил мне мгновение света, и тогда я смог закрепить в памяти черные
письмена, начертанные на рыжей шкуре. Одни из них выделялись отдельными
точками, другие сливались в поперечные полосы, третьи, кольцевые, без конца
повторялись. Должно быть, то был один и тот же слог или даже слово. Многие
из них были обведены красноватой каймой.
Не буду говорить о тяготах моего труда. Не раз я кричал, обращаясь к
стенам, что разобрать эти письмена невозможно. И мало-помалу частная загадка
стала мучить меня меньше, чем загадка более общая: в чем же смысл изречения,
начертанного Богом?
"Что за изречение, - вопрошал я себя, - может содержать в себе
абсолютную истину?" И пришел к выводу, что даже в человеческих наречиях нет
предложения, которое не отражало бы всю вселенную целиком; сказать "тигр" --
значит вспомнить о тиграх, его породивших, об оленях, которых он пожирал, о
траве, которой питались олени, о земле, что была матерью травы, о небе,
произведшем на свет землю. И я осознал, что на божьем языке это бесконечную
перекличку отзвуков выражает любое слово, но только не скрытно, а явно, и не
поочередно, а разом. Постепенно само понятие о божьем изречении стало мне
казаться ребяческим и кощунственным. "Бог, -- думал я, -- должен был
сказать всего одно слово, вмещающее в себя всю полноту бытия. Ни один из
произнесенных им звуком не может быть менее значительным, чем вся вселенная
или по крайней мере чем вся совокупность времен. Жалкие и хвастливые
человеческие слова -- такие, как "все", "мир", "вселенная", - это всего лишь
тени и подобия единственного звука, равного целому наречию и всему, что оно
в себе содержит".
Однажды ночью (или днем) -- какая может быть разница между моими днями
и ночами? -- я увидел во сне, что на полу моей темницы появилась песчинка.
Не обратив на нее внимания, я снова погрузился в дрему. И мне приснилось,
будто я проснулся и увидел две песчинки. Я опять заснул, и мне пригрезилось,
что песчинок стало три. Так они множились без конца, пока не заполнили всю
камеру, и я начал задыхаться под этой горой песка. Я понял, что продолжаю
спать, и, сделав чудовищное усилие, пробудился. Но пробуждение ни к чему не
привело: песок по-прежнему давил на меня. И некто произнес: "Ты пробудился
не к бдению, а к предыдущему сну. А этот сон в свою очередь заключен в
другом, и так до бесконечности, равной числу песчинок. Путь, на который ты
вступил, нескончаем; ты умрешь, прежде чем проснешься на самом деле".
Я почувствовал, что погибаю. Рот у меня был забит песком, но я сумел
прокричать: "Приснившийся песок не в силах меня убить, и не существует
сновидений, порождаемых сновидениями!" Меня разбудил отблеск. В мрачной
вышине вырисовывался светлый круг. Я увидел лицо и руки тюремщика, блок и
веревку, мясо и кувшины.
Человек мало-помалу принимает обличие своей судьбы, сливается воедино
со своими обстоятельствами. Я был отгадчиком, и мстителем, и жрецом Бога, но
прежде всего -- узником. Из ненасытного лабиринта сновидений я вернулся в
тюрьму, как возвращаются домой. Я благословил сырую темницу, благословил
тигра, благословил световой люк, благословил свое дряхлое тело, благословил
мрак и камень.
Тогда произошло то, чего я никогда не забуду, но не смогу передать
словами. Свершилось мое слияние с божеством и со вселенной (если только два
этих слова не обозначают одного и того же понятия). Экстаз не выразишь с
помощью символов; один может узреть Бога в проблеске света, другой -- в
мече, третий -- в кольцевидных лепестках розы. Я увидел некое высочайшее
Колесо; оно было не передо мной, и не позади меня, и не рядом со мной, а
повсюду одновременно. Колесо было огненным и водяным и, хотя я видел его
обод, бесконечным. В нем сплелось все, что было, есть и будет; я был одной
из нитей этой ткани, а Педро де Альварадо, мой мучитель -- другой. В нем
заключались все причины и следствия, и достаточно мне было взглянуть на
него, чтобы понять все, всю бесконечность. О радость познания, ты превыше
радости воображения и чувств! Я видел вселенную и постиг сокровенные помыслы
вселенной. Видел начало времен, о котором говорит Книга Совета. Видел горы,
восстающие из вод, видел первых людей, чья плоть была древесиной, видел
нападавшие на них каменные сосуды, видел псов, что пожирали их лица. Видел
безликого Бога, стоящего позади богов. Видел бесчисленные деяния,
слагавшиеся в единое блаженство, и, понимая все, постиг также и смысл
письмен на шкуре тигра.
То было изречение из четырнадцати бессвязных (или казавшихся мне
бессвязными) слов. Мне достаточно было произнести его, чтобы стать
всемогущим. Мне достаточно было произнести его, чтобы исчезла эта каменная
темница; чтобы день вошел в мою ночь, чтобы ко мне вернулась молодость,
чтобы тигр растерзал Альварадо, чтобы священный нож вонзился в грудь
испанцев, чтобы восстала из пепла пирамида, чтобы воскресла империя. Сорок
слогов, четырнадцать слов -- и я, Тсинакан, буду властвовать над землями,
которыми некогда владел Моктесума. Но я знаю, что ни за что не произнесу
этих слов, ибо тогда забуду о Тсинакане.
И да умрет вместе со мной тайна, запечатленная на шкурах тигров. Кто
видел эту вселенную, кто постиг пламенные помыслы вселенной, не станет
думать о человеке, о жалких его радостях и горестях, даже если он и есть тот
самый человек. Вернее сказать -- был им, но теперь это ему безразлично. Ему
безразличен тот, другой, безразлично, к какому племени тот принадлежит --
ведь он сам стал теперь никем. Вот почему я не произнесу изречения, вот
почему я коротаю дни, лежа в темноте.
Кто это?...
Мышка??!...
Попалась!